Петр Верзилов: Я не боюсь возвращаться в Россию
Находящийся в Берлине под охраной полиции Петр Верзилов рассказал русской редакции DW о возможных мотивах покушения на него, а также о своих творческих планах.Deutsche Welle: Петр, ты не боишься возвращаться в Россию?
Петр Верзилов: Безусловно, нет. Я сам не считаю, что моя жизнь находится в опасности (у входа в дом и на этаже дежурят полицейские - Ред.). Более того, в какие-то критические моменты прошлых дней не было никакого страха, я просто не чувствовал эмоций в этот момент. Как ни смешно это звучит.
А относительно России - у меня нет внутреннего выбора в виде "не возвращаться". Твоя эффективность как человека с политическим мышлением сильно падает, если ты находишься за рубежом.
- Почему ты считаешь то, что ты делаешь, важным? Ведь перед тобой открыт весь мир, ты можешь уехать куда угодно и вести спокойную семейную жизнь, а не подвергаться смертельной опасности.
- Есть такое высказывание "народ без меня не полный". Сложившееся за последние десять лет нашей деятельности ощущение, что себя нужно вести именно так, - оно способствует улучшению ситуации в стране. И в состоянии, когда власть все спокойнее относится к арестам, к зарубежным операциям со смертельным исходом, единственный выбор, который у тебя есть, это занять самую громкую позицию и в рамках нее добиваться тех целей, которые ты считаешь важными.
- Ты чего-то боишься?
- Нет людей без страхов. Мои страхи никак не связаны с ГРУ или ФСБ, с опасениями быть убитым или отравленным. Может, это и плохо, что я настолько спокойно их воспринимаю. Мои страхи - больше экзистенциального толка. Это мысли об искусстве, о творчестве, о семье, о близких тебе людях - за них ты боишься и несешь ответственность. Но в отношении себя у меня этот механизм абсолютно не работает.
- Как ты думаешь, тебя пытались убить?
- Сложный вопрос. Я вернулся домой с моей девушкой Никой, и на ее глазах все это происходило. Буквально через час после возвращения у меня отказали глаза, а потом поочередно все части тела. Врачи говорили, что если бы не было Ники и некому было бы вызвать скорую помощь, то, пролежав в таком состоянии восемь или десять часов, я бы не встал.
- Тот способ, который был выбран, это сигнал тебе и другим людям?
- Да, безусловно, это демонстрация. Мне кажется, вспоминая события последних дней, что наши спецслужбы не очень склонны к проведению тайных операций, после которых все будут поднимать руки и думать, кто же это мог бы быть? Нет, они наоборот пытаются всеми силами донести определенную информацию до людей, которые нарушают их границы.
- Путин знал об этом?
- Я думаю, что он ответственен за всю канву, в рамках которой спецслужбам можно поступать таким образом. И в этом смысле он - как главный начальник, которого все они достаточно жестко слушаются. Можно, конечно, помечтать, что он (Путин) сидит и красным карандашом подчеркивает каждую новую фамилию, но мне кажется, что все-таки это такое более или менее неформальное общение с руководством разных спецслужб, во время которого дают понять, что если вы хотите такое провести, то проводите.
- Что ты почувствовал в той "черной дыре", о которой ты говорил?
- Это не с чем сравнить, даже со сном. Это ощущение, что сознание теряет связь с реальностью, и ты ничего не контролируешь. И буквально четыре-пять дней я и мое тело были примерно в таком состоянии, как рассказывали друзья и родственники.
- Когда ты очнулся, первым делом вспомнил про своего кота? Почему не про подругу? И не про Путина?
- Я просто очень люблю своего кота. Это было как в фантастическом фильме, когда разные части сознания начинают, как кометы, прилетать обратно. И ты рисуешь из них общую картину. Видимо, один из первых образов, который прилетел, был мой кот.
- Ты бы еще раз выбежал на поле?
- Да, конечно. Мне кажется, что акция достигла всех своих художественных задач. И обнаружила ряд классных моментов, как, например, сотрудника полиции с 1937-м годом. Некоторые вообще считают это более интересным, чем саму акцию. Акционизм так работает, что способствует возникновению разных новых смыслов, которых ты сам не предполагал.
- Можно ли сделать что-то круче, чем то, что было, с аудиторией в два миллиарда человек?
- Акционизм - это штука ситуативная. Есть известное высказывание, что нужно писать стихи только тогда, когда ты не можешь их не писать. Конкретно в этой ситуации сработало такое акционистское представление, как нужно сделать. И когда будет какая-то следующая ситуация, трудно сказать. Мы все-таки перешли на такой режим, когда достаточно редко происходят ну очень большие действия.
- А что может быть круче акции перед двумя миллиардами?
- Мне кажется, что аудиторные показатели не совсем определяют крутость. Нет, всегда можно переплюнуть самого себя и придумать что-то еще.
- Ты бы остался в Берлине? Здесь можно акционизмом спокойно заниматься?
- Акционизм - это язык, который, прежде всего, относится к России. Из-за специфики нашей политической и общественной реальности. А здесь есть миллиард других возможностей идти в политику, что-то менять, делать какие-то художественные высказывания другого рода. Акционизм рождается от нехватки возможностей для публичного самовыражения, которых на Западе очень много.
- У тебя есть некие результаты расследования, которое проводилось в ЦАР. Ты собираешься их обнародовать? И когда?
- Это большей частью зависит от мнения расследовательской группы. И того, что они захотят проводить на втором этапе расследования. То есть, возможно, публикация того, что есть сейчас, может повредить второму этапу. Пока есть решение не обнародовать результаты.
Там скорее набор мелких и средних подробностей, которые указывают на то, что это высококлассно спланированная операция.
