Сергей Юрский: антисемитизм - проблема мистическая
Это интервью было взято четверть века назад у Сергея Юрского в его крохотной гримерке в Театре им. Моссовета. Он был давно знаменит, но очень прост и при этом невероятно глубок, являя собой тип актера-интеллектуала. Пусть та беседа станет данью памяти великому Актеру и Человеку...
- Сергей Юрьевич, ваша внешность у многих не оставляет никаких сомнений в происхождении.
- Боюсь вас разочаровать, поскольку я рос в русской семье. И я на самом деле не Юрский, а Жихарев - это фамилия моего отца. Фамилию эту он скрывал от меня, потому что за нее пострадал, так как был из священнического сана. Мать моя - еврейка по фамилии Романова. Вырос я в абсолютно русской среде, русской культуре, надеюсь, хорошего качества. А русская культура хорошего качества для меня всегда включает еврейскую проблему, проблему антисемитизма в России, проблему этих двух религий вообще - отцовской и сыновней, их преемственности, их противостояния, их жестокого, я бы сказал, эдипового комплекса по отношению друг к другу. Проблемы эти крайне волновали моего отца, как человека из священнической семьи, хотя сам он был неверующим. В конце 1920-х он создал театр, где они с мамой и познакомились. Темой одного из его спектаклей была проблема антисемитизма.
- Насколько я знаю, проблема эта в не меньшей степени волнует и вас?
- Безусловно. Чувство еврейства, своей половинчатости я испытывал на протяжении всей жизни, и только сейчас осмеливаюсь об этом говорить. Я никогда не болтал на эти темы, я от них страдал, ощущая все это лично, в связи с моей внешностью. Кстати, похож я совсем не на маму, а именно на отца.
Лет восемь назад я поехал искать следы семьи. Дома, их имения - ничего не нашлось. Но нашлись старухи, узнавшие меня. Было очень страшно, когда женщина подняла глаза от книги, которую читала с увеличительным стеклом, и крикнула страшным голосом: "Юра!" Это еще одно доказательство, что я похож на отца. Потом, разговаривая с этой женщиной, я услышал от нее: "Вы знаете, что меня мучает - я похожа на еврейку". Видимо, край такой... Рассказываю это не для добавления случаев, а опять же для понимания той самой проблемы - почему быть похожим на еврея - это плохо. Что нужно в себе преодолеть, чтобы это перестало быть твоей проблемой, твоим комплексом? Стать евреем и отречься от всего остального? Или отречься от еврейства, что тоже делало немало людей, и стать таким вполне благородным, но несколько акцентированным антисемитом? Как избавиться от этого? Думаю, что избавиться от этого нельзя. Это мистическая проблема. Уже позднее, читая Розанова, видя его истерическое отношение и к иудаизму, и к Ветхому Завету, и к евреям, и к России, и к Евангелию, я понимал, что все это не случайно. Читая Достоевского, я ощущал это. Я писал об этом - моя повесть "Чернов", по которой я снял фильм, отчасти выражает мои ощущения на эту тему.
- Вы для многих олицетворяете тип русско-еврейского интеллигента. Как в вас сочетаются эти два начала?
- Во мне, несомненно, больше русского. Но я слишком долго, как уже сказал, лично страдал от проявлений антисемитизма, чтобы отрекаться от всего, что с этим связано. Насколько слово "интеллигент" в России связано со словом "еврей"? А оно связано. Независимо от национальности. Связано опять-таки каким-то мистическим образом. Почти все диссиденты в глазах властей были либо евреями, либо еврееватыми. Когда во многих русских великих людях обнаруживались какие-то еврейские корни, один из корней, одна часть одного корня - это всегда носило сенсационный характер, тогда как обнаружение любых других корней - татарских, арабских, африканских, кавказских - не производило такого впечатления. Это почему-то имеет катастрофически принципиальное значение. И здесь опять всплывает чудовище антисемитизма - причем не в виде стороннего монстра, а распыленным в душах всех, населяющих эту гигантскую территорию, а может, планету.
- Два таких разных образа, как Остап Бендер и беззащитный интеллигент в картине "Место встречи изменить нельзя". Находите что-то общее для себя и в том, и в другом?
- Несомненно. Но Груздев - это жизненный образ. Я легко представляю себе такого человека. Я, может быть, несколько утрировал его страхи, его интеллигентность, но мне это было важно.
- Как русский актер, что думаете о еврейском влиянии на русскую культуру?
- Еврейскую культуру я знаю понаслышке. С очень давних лет моим ближайшим другом был и остается Симон Маркиш. Его отец - знаменитый Перец Маркиш, но сам Симон языка не знал, он знал одно - трагедию отца, трагедию Еврейского антифашистского комитета, гонения, ссылку - вот тогда мы с ним и познакомились - после ссылки. Симон постепенно входил в осознание культуры, которую он называл своей. Сейчас он - один из выдающихся знатоков русско-еврейской культуры, живет в Швейцарии - профессор Женевского университета. Но преподавая там русскую стилистику, русскую литературу, он параллельно читает курсы по русско-еврейской литературе и, думаю, является крупнейшим специалистом в этом вопросе.
Поскольку он мой ближайший друг, то эти проблемы всегда занимали нас в разговорах. Его замечательная книга о романе Гроссмана, его статьи об Эренбурге, о Бабеле - все это мне известно. Но именно под влиянием Маркиша я могу сказать, что все эти люди, конечно, не представители еврейской культуры - ни Бабель, ни Эренбург, ни Гроссман, ни Мандельштам. Это русские писатели еврейской национальности. Я уже не говорю о Пастернаке, которого обожаю. Это все - культура нашей интеллигенции, в которую вклад евреев невероятен. Да она пронизана этим, но пусть это будет восьмым вопросом, двадцать пятым пунктом, но не пятым, и уж никак не первым.
- А с еврейской культурой в собственном смысле этого слова приходилось сталкиваться?
- Это произошло недавно - в 1991 году в Париже, где мне предложили поработать в театре "Бобиньи" и играть в пьесе Ан-ского "Дибук". И хотя "Дибук" имеет два оригинала - на идише и на русском - мы играли по-французски, и я был единственным представителем русской культуры в пьесе, которая пришла отсюда. Я играл чудотворного раввина Азриэля. Ставил спектакль Моше Лейзер вместе со своим другом Патрисом Корьи. Моше был переводчиком пьесы с иврита на французский - его родной язык.
Тогда и произошло мое первое прикосновение к молитвам на иврите, а начало спектакля шло на иврите, хотя Моше мне постоянно говорил: "Ты по-русски, по-русски говори".
Я все не понимал, почему для него это так важно. Потом у нас был серьезный разговор. Моше родился в Бельгии, он франкофон, но по отцу - из Польши. Он музыкант, очень крупный музыкант, постановщик многих опер. Он полагает, что еврейство - это то, что исчезло. Израиль - это другая страна, очень интересная, он много там работал. Еврейство - это то, чего он никогда не видел. Это там - в России, в Польше. Там мелодия, там песня. И русский язык ему нравится, хотя он ничего не понимает. Вот эти репетиции и пятьдесят спектаклей, которые мы сыграли в Париже и Брюсселе, были для меня прикосновением к этой очень далекой чужой культуре. Я чувствовал барьеры внутри себя, говорю с вами совершенно откровенно, барьеры, через которые мне было очень трудно перешагивать. У меня возникали конфликты с коллегами, для которых этих барьеров нет, поскольку они западные люди - кто-то еврей, кто-то нет, но они перешагивали через это с легкостью. А я - нет. А мы - нет.
- А потом вы были в Израиле. Это для вас просто заграница или нечто большее?
- А потом я был в Израиле на гастролях. Когда я, наконец, первый раз в жизни оказался в синагоге - это была синагога у Стены Плача, - мне предложили надеть кипу. По спектаклю мне было уже все это знакомо, но кипы у меня не было, а была кепка. И я стоял и видел те самые поклоны, так трудно дававшиеся мне во время спектакля. Теперь я видел это в натуре, я видел людей в коротких штанах и белых чулках - в том самом костюме, в котором играл, к которому так трудно привыкал. А они стояли здесь рядом, и один все поглядывал на меня - хасид, судя по внешности. Я поглядывал на него, а он на меня, несколько раз мы встретились взглядами и, наконец, он, наклонившись ко мне, спросил: "Давно эмигрировали, Сергей Юрьевич?" "Я не эмигрировал, я на концерте", - ответил я. "Я вас по кепке узнал, - сказал хасид. - Она, как у Маргулиса во "Время, вперед!", а вообще я вас знаю, потому что я в массовке снимался в "Золотом теленке" в Одессе".
Мы вышли. Моя жена присоединилась к нам. Он сказал: "Я вам сейчас покажу некоторые закоулки Иерусалима, зайдем ко мне домой, выпьем водки". И, конечно же, по дороге задал тот самый вопрос, с которого вы начали: "Но вы же еврей?"
Что для меня Израиль? Там много идейных людей. Это редкость. В других странах я с этим не сталкивался. Бывают люди интересные, но люди идеи... И потом - Иерусалим. Несравненное и незабываемое впечатление от приближения к этому городу. Я возвращался в Иерусалим в разное время суток - и утром, и днем, и вечером, и ночью. Каждый раз это было непередаваемо, ни на что не похоже...
- Какое имя в еврейской культуре вам хотелось бы выделить?
- Скажу о личности, которую считаю одной из главных фигур уходящего века. Это Жаботинский. Владимир Жаботинский, несомненно - великий писатель. Одно из потрясений моей жизни - роман "Пятеро". Это потрясающий русский язык, использующий и тот одесский говор, которым пользуется Бабель, но Жаботинский умеет отойти от этого акцента и перейти в хрустальный петербургский русский язык, рассказывая о том, что его волновало. Трагически необыкновенно. А стихи Жаботинского, которые сейчас мало знают... Писал он на восьми языках, но русский был все-таки его первым языком, хотя он выбрал свое еврейство и сказал: "Я - еврейский писатель".
- Многих друзей потеряли с началом последней эмиграционной волны?
- Друзей у меня всегда было немного. С одним из близких - Симоном Маркишем - нам удалось не потерять друг друга. Из моих дорогих, очень близких друзей я назову немногих. Это Михаил Данилов - артист БДТ. Сейчас он тяжело болен, лечится в США. Мы очень многим связаны. Мой друг - Олег Басилашвили, с которым мы видимся очень нечасто. Жизнь разводит, и Москва-разлучница. Но все-таки наше с ним сидение в одной гримерной в течение многих лет - самых главных лет становления в театре - соединило нас навсегда. И мой друг Михаил Агранович - кинооператор, более всего прославившийся фильмом "Покаяние". Я снимался в нескольких его фильмах, а потом, когда стал режиссером и делал фильм "Чернов", снова работал с Аграновичем. Вот этих четырех людей я назову как самых близких.
- Если можно, одно из ваших любимых стихотворений.
Настоящее будет потом. Вот пройдет
этот суетный, мелочный, маятный год,
и мы выйдем на волю из мучившей клети.
Вот окончится только тысячелетье...
Ну, потерпим, потрудимся,
близко уже...
В нашей несуществующей, сонной душе
Все заснувшее всхлипнет и с криком проснется.
Вот окончится жизнь... И тогда уж начнется*.
Лишь позже я узнал, что это стихотворение самого Сергея Юрьевича, написанное им в 1977 году...
Беседовал Михаил Гольд, Москва, 1994
