Письмо из Луганска: что думают друг о друге местные и выехавшие
Эти два лагеря - как параллельные линии, которые уже никогда не сойдутся вместе.
Мама сказала как-то: "Больше всего я жалею о том времени, которое жила вдали от своих родителей. Столько еще можно было успеть сказать им и услышать от них". Действительно, лучшие годы и тех, и других они провели врозь, а встретившись вновь, встреча эта была какой-то очень недолгой, потому что и бабушка, и дедушка ушли друг за другом очень быстро, как будто убедившись, что их дети прочно стоят на ногах...
Рядом со мной в трех домах живут только старики. Все типично - дети выехали с войной. Конечно, будущее за молодыми, а старики остались там, где без них не обойтись - кто-то же должен присматривать за оставленными домами. Да и куда ехать? В чужие комнаты-квартиры чужих городов да на старости лет, чтобы мешать там жить собственным детям? Нет уж, лучше так. Порознь, но чтобы детям там было лучше.
Занятная ситуация - одинокая старость при живых детях. В этих трех соседских домах ситуация как под копирку - дети уехали искать лучшей жизни. Худо-бедно устроились там, нашли работу, обосновались. Чем больше приезжают сюда, тем сильнее кривят носом - здесь жить нельзя ни при каких обстоятельствах: и людей нет, и работы нет, и перспектив тоже нет... А вы же знаете этот принцип, что мы частенько подтасовываем обстоятельства под свое желание или нежелание. Вот они и не видят вокруг ни жизни, ни работы, когда приезжают сюда.
Со стороны их приезды тоже похожие. Ни о какой физической помощи родителям вроде вымыть окна или пополоть траву и речи нет - они здесь в отпуске. Они там за год наработались, а сюда приехали отоспаться. И они вроде свои здесь, но уже и чужие. Остерегаются говорить с соседями о своих планах, осторожны в оценках, чураются незнакомцев и неохотно выходят за ворота. А еще в каждом новшестве здесь они видят то, что жизни в родном городе уже не будет. И люди другие, и все другое вокруг.
Моя соседка удивила - даже дети на нашей улице стали плохими, с которыми она не разрешает общаться своему ребенку. И видя мои удивленные глаза, пояснила: "Понимаешь, они все говорят о смерти, играют в зомби, а у нас во Львове играют в Буратино". Я, конечно, слабо верю в Буратино, поэтому молчу, а она продолжает о том, что все дети здесь озабочены войной, поэтому лучше держаться от них подальше. И я понимаю, что слышу только какую-то часть ее размышлений, и вероятно в этой философии есть место оценке взрослых, оставшихся на нашей улице, чего, вероятно, я не узнаю, потому что являюсь представителем этих оставшихся здесь.
Соседский мальчик, приехавший на каникулы к бабушке, говорит о том, что на все каникулы летает из Киева на отдых за границу. На фоне местной голоногой детворы эта фраза - как разрыв гранаты. Все, чем могут похвастать местные, это поездка к бабушке в соседнюю Михайловку. Ребенок простодушен - говорит, что думает, пока этого не слышат его родители. Здесь не принято кичиться благополучием и достатком.
А я, который раз, испытываю смесь чувств во время этих встреч - как будто меня оценивают. Как будто потому, что я здесь, я заодно со всеми. Я как все. И эти два лагеря выехавших-оценивающих и оставшихся местных как параллельные линии, которые уже никогда не сойдутся вместе.
