Дончане о себе: Жить с застывшей шеей, вывернутой назад
Третий год... Есть продукты, есть трамваи, есть люди и можно жить.
Пишет в авторской колонке "DW" литератор из Донецка Елена Стяжкина.
"Ты говоришь: "Тем более в такой холод и дождь..." - и я понимаю, что там, где холод и дождь, ты теперь дома. Ты думаешь, что я с тобой. Через Университетскую, на мост, на Богдана, потом направо... Название моей улице ты забывала всегда, и название улицы и номер дома. "Тем более в такой холод и дождь"... Ты берешь меня с собой, ты думаешь, что я рядом, как прежде. Как всегда.
Но я здесь. И у нас, знаешь, тепло. "У нас, в Аушвице" тепло. Осень. Немного солнца, много ветра, запах полыни и горелого листьев. Утром морозная стержневая нота. Холодный нос можно скрыть в шарф. В шурф. Шучу. Нет-нет, в шурфы никого не сбрасывают. Ничего подобного. Вообще - все хорошо. Помнишь, мы читали, что в первый год в концлагерях было плохо, а потом позволили посылки на полкило, а в следующем году - вообще без весовых ограничений. С посылками о воле уже мало кто хотел думать, что печи с трубами, из которых валит дым, тлеют людьми, а не керамикой или чем-то таким же обычным.
Поэтому третий год... Есть продукты, есть трамваи, есть люди и можно жить. И никто не спрашивает: "Где теперь Бог?" - Потому что некому ответить.
Иногда я хочу быть убитой. Не умереть, Боже упаси. Быть убитой и перед тем, как стать им свидетелем на Страшном суде, я могла бы еще некоторое время приходить к ним ночью. Я была бы замечательным призраком. Представь: не накрашенная, бледная, с седыми непрокрашенными волосами, с длинными ногтями без маникюра... Я бы доводила их до смерти скорее "стекломоя", который они употребляют, когда нет водки.
Я бы могла бы им петь дурным голосом. И они бы просыпались только для того, чтобы застрелиться из табельного оружия. Я бы собирала то оружие и делала схрон в огороде, а потом дала всем знак, где искать. Чтобы мы никогда больше не остались с ними безоружными молчаливыми овцами.
Наша няня Катя умерла от сердечного приступа
Наша няня Катя умерла от сердечного приступа. Я не хочу об этом говорить, но думаю и думаю о ней постоянно. Наша няня Катя, что в последнее время была влюблена в Путина, не сказала за всю свою жизнь ни слова по-русски. Никогда ни слова. Я любила ее. В той жизни, где она сыпала на меня смешными угрозами о лягушке, которая даст мне сиську, о кобчике, что клюнет в самый зад, о сорванце, которому я - пара... Там, где она была собой, мной, нашими книгами, которые она подчитывала для контроля, там, где было светло. Я не ходила на похороны. Ибо умерла путинская Катя. Моя няня - живая. И мы еще можем с ней встретиться привидениями, где-то над постелью бурята - "освободителя". И она скажет мне: "Ну что, чайка моя родная, споем?"
Чайка - с таким твердым и выразительным "ч".
До ее смерти я думала, что вещество любви исчезает без остатка, натыкаясь на ненависть или измену. Теперь я знаю, что нет. Она остается там, где всегда будет жить ясное воспоминание о минуте, дне, годе ничем не ограниченного счастья. Почувствовать это легче, чем объяснить. В жизни, разбитой оккупацией пополам, все, кого ты любишь, остаются с тобой. Те, что уходят к врагу, превращаются в незнакомцев. Чужие люди, просто очень похожи на твоих, которые никуда не делись. И еще бонус: "твои" не стареют и не умирают. А иногда, знаешь, они даже возвращаются. Возвращаются живыми из чужих, незнакомых и мертвых.
Туман, который лежит здесь, между терриконами, нельзя увидеть глазом. Вязкая непроницаемая мгла, такой кокон, в него завернуто все. Мгла замедляет действия, останавливает время и толкает-толкает его назад. Все вроде узнаваемое - люди, дома, небо, воздух. Все вроде то же, что и раньше. Но все кажется застывшим, неподвижным и, знаешь, даже безболезненным. Будто кома. Будто весь город лежит на столе у?? хирурга и сквозь дымку слышит разногласия: "Мы его теряем! - Да так ему и надо. Хватит спасать маньяка, - Адреналин! Еще адреналин!.."
Не стоит обижаться на врачей
Ты напрасно обижаешься на врачей из хирургической команды. Когда кто-то из них говорит о нас: "Маньяки, бомбас, пусть сдохнет", - нам все еще болезненно. Но на фоне молчаливой предсмертной нечувствительности, в коконе того проклятого тумана, боль определяет нас как живых. Злой реаниматолог нас любит. Он не дает ни забыться, ни забыть. Он не дает забыть нас, накрытых мглой, медленно, но уверенно заполняет невидимостью все - вплоть до самых блокпостов. Он кричит и возбуждает. Будит. И так обнимает. Он, конечно, не знает, что обнимает. А когда поймет, будет отрицать, потому что он же такой мачо, наш реаниматолог. Такой мачо, он не может дышать, выплескивает злобу, замешанную на сожалении и неспособности взять меня руками и трясти, пока я не приду в себя, пока мы не будем спасены. Все.
Если бы он не кричал, как дурак, то мерзкая тишина уже сомкнулась бы над нашими головами и затопила бы небытием. Молчание хуже, чем проклятия. Молчание, сон, амнезия, туман, полезен для всех, кто ослеп, кто хочет ослепнуть. Я их не выбираю, но они всегда догоняют и сопровождают меня.
Не говори мне, что ты отпустила. Даже если это произошло. Смолчи, солги, сделай вид, что я ошибаюсь... Не говори мне, что надо жить дальше и что будет собака, и будет ребенок, и будет будущее. Не говори о других берегах, которые приютили тебя, и о корнях, которые следует уже бросить в землю. Я не с тобой. У нас, в Аушвице, тепло. В подвалах тлеют люди. И о них никто, кажется, не знает. Или просто не помнит.
Не обещай мне скорой победы, не говори со мной о прошлом, не вспоминай ничего... Все темы исчерпаны, позади минное поле, которое манит вопросом: "Сколько? Еще сколько?" Каждый день я прибиваю на поле табличку "Закрыто", но кто-то, а может, и я сама срываю ее и топчу ногами.
Возрази, когда я слышу, что ты не со мной, что ты не вернешься, что ты больше не можешь ждать и жить с шеей, вывернутой назад. Соври, когда я спрошу, правильно поняла о недвижимости, о книгах, которые ты вывозишь, о синей чашке, которую ты наконец решила забрать. Закричи: "Нет!" Засмейся легко, подавись своей честностью, она мне ни к чему. Молчи так, чтобы я поверила. Дыши так, чтобы не сомневалась.
Не смей говорить мне, что ты отпустила.
Не бросай меня.
Не бросай".
